В последующие недели, поскольку он был юн и полон горя, он пытался вообразить, что отец не умер по-настоящему. Джон вел с ним долгие разговоры – о бейсболе, о школе, о девочках. Поздно ночью в постели прижимал к себе подушку, словно она была отцом, и ощущал его близость. «Не умирай», – говорил он, и отец ему подмигивал: «Да уж чего там, потолкуем еще", и они вели долгие беседы о правильной постановке удара, о хорошем горизонтальном замахе, когда голову держишь высоко, плечи расправлены, и пускай бита делает свое дело. Чистое притворство, но оно помогало. И когда становилось совсем уж худо, Джон выдумывал замысловатые истории о том, как он спасает отца от смерти. Ни одной гипотетической возможности не упустил. Воображал, как прижимает губы к губам отца, вдувает изо всех сил воздух и заставляет сердце вновь заработать; воображал, как вопит ему в самое ухо, умоляя: «Ну пожалуйста, перестань умирать». Раз или два это чуть не сработало. «Ладно уж, – говорил отец. – Так и быть, перестану». Но не переставал, умирал все равно.
В глубине души, несмотря на все мечтания, Джон не мог себя обмануть. Он знал правду. В школе, когда учителя ему говорили, как печально, что он потерял отца, он понимал, что «потерян» и «умер» – одно и то же. Но мысль так и не шла у него из головы. Он воображал, как отец, ковыляя, идет вдаль по темной аллее, – не умер, просто потерялся. И тут опять начиналось притворство. Джон перебирал в воображении все места, где мог оказаться отец – под кроватью, например, или за книжным шкафом в гостиной, – и проводил долгие часы, выдвигая ящики, вглядываясь в ковры, в тротуары, в траву лужаек, словно искал потерянную монетку. «А может, в гараже? – думал он. – Может, под подушкой дивана?» Это была всего лишь игра, способ справиться с горем, но иной раз ему везло. Опустишь случайно глаза – и вот он, отец, в траве за домом. «Хоп!» – говорил отец, и Джон чувствовал, как распахивается дверь. Наклонялся, подбирал отца, клал его в карман и бережно нес, чтобы не потерять снова.
Их седьмой день на Лесном озере прошел спокойно. Там был телефон, но он никогда не звонил. Ни газет, ни репортеров, ни телеграмм. Все предметы в коттедже казались хрупкими и полыми, словно парящими в невесомости, и по утрам, вливаясь из окружающего леса, клубясь вокруг их тел, дом заполняла огромная текучая тишина. Они старались не обращать на нее внимания; друг с другом были осторожны. Разговаривали, что бывало не часто, главным образом для того, чтобы поддержать иллюзию власти над собственной жизнью, убедить себя, что проблемы решатся, что мир вокруг со временем станет уютнее. Тут нужны были такт и сила воли; они пытались найти успокоение в простых, обыденных действиях, имитировали прежнюю свою супружескую жизнь с ее привычками и заведенным порядком. За утренним кофе Кэти составляла список покупок. «Икра», – говорила она» и Джон Уэйд подхватывал: «Трюфели не забудь», и они обменивались улыбками, демонстрируя отвагу и решимость. Но часто напряжение становилось почти невыносимым. После завтрака, моя посуду, Кэти вдруг издала глухой горловой звук, что-то начала говорить, но тут же запнулась, ее взгляд устремился куда-то в пространство, мимо него, сквозь стены коттеджа, а потом она вновь опустила глаза в раковину и больше не поднимала. Этот образ так с ним и останется. Через двадцать четыре часа, когда ее уже с ним не будет, Джон Уэйд вспомнит бесконечную даль, которая вошла тогда в ее лицо, словно она отправилась в путешествие, и он станет гадать, где она была, как туда попала и зачем.
Он этого никогда не узнает.
В последующие дни он будет выискивать отгадку в мешанине житейских подробностей. Выцветшие джинсы, которые были на ней в то утро, старые теннисные туфли, белый хлопчатобумажный свитер. Эта даль в ее взгляде. Как она сполоснула тарелки, вытерла руки и вышла из кухни, не посмотрев на него.
Что, если бы она заговорила?
Что, если бы прислонилась к холодильнику и сказала: «Давай здесь прямо», что, если бы они и вправду занялись любовью, и что, если бы все произошедшие потом события не смогли сбыться из-за этого нового поворота событий?
Что-то он четко будет помнить. Иное – только как тени, а кое-что и вовсе не оставит следа. Дело случая. Одно прилипло, другое нет. Например, у него не будет никаких сомнений, что в тот день около полудня они надели купальные костюмы и спустились к озеру. Больше часа в полудреме неподвижно лежали на солнце, потом залезли в воду и плавали, пока холод не выгнал их на доски причала. Послеполуденное время было пустым и долгим. По всему берегу среди сосен ярко полыхали красные и желтые пятна, и в воздухе стоял острый запах осени и умирания. На озере не было видно ни лодок, ни купальщиков, ни рыбаков. В миле от них к югу треугольная крыша пожарной башни лесничества, казалось, плыла по бескрайнему зеленому морю; узкая грунтовая дорога шла через лес по диагонали, и чуть подальше к западу над домом Расмуссенов вился серый дымок. А на север – только лес и вода.
Он будет помнить скользящее, плывущее ощущение где-то внутри. Вторая половина дня всегда была лучше первой. Волны и блики, большое серебристое озеро, вытянутое в сторону Канады. Не так уж все плохо, думал он. Смотрел на небо и представлял себя победителем. Рукопожатия, радостные лица – как славно. Победитель, никаких сомнений; он нежился в белых, чуть хрупких лучах солнца и почти верил.
Немного погодя Кэти до него дотронулась.
– Ты как, в порядке?
– Лучше не бывает, – ответил он.
– Просто мне показалось…
– Да нет, все отлично.
Глаза Кэти опять поплыли куда-то вдаль. Она надела солнечные очки. Прошло какое-то не заполненное ничем время, потом она сказала:
– Джон?
– Ах ты господи. Да провались всё…
Он будет помнить движение ее рта, словно он защелкнулся на замок.
Потом они еще плавали, ныряли по очереди с причала, уходя глубоко под воду, наконец обсушились на солнце и пошли в дом съесть поздний обед. После обеда Кэти взялась за книжку с кроссвордами. Уэйд за кухонным столом занялся счетами. Разложил их в аккуратные стопки в порядке срочности, перетянул резиночками и кинул в портфель.
Глаза у него болели.
Гудело это электричество в крови.
В три часа он позвонил Тони Карбо, которого не оказалось на месте. Через полчаса, когда он попытался еще раз, секретарша ответила, что Тони уехал на весь день.
Уэйд поблагодарил ее и повесил трубку.
Он выдернул телефонный шнур из розетки, отнес телефон на кухню и запихнул в шкафчик под раковиной.
– Христа прикончить, – сказал он, чем сам себя позабавил.
Может, он задремал. Может, пропустил рюмку-другую. Хоть с какой-то степенью ясности он будет помнить только, что позже они заперли коттедж и поехали в поселок, до которого было шесть миль. Он будет помнить, как у него странно закладывало уши – словно под водой. До дома Расмуссена фунтовая дорога шла на запад, потом поворачивала на север, и после железного моста под колесами начинал хрустеть гравий. Уэйд будет помнить выстроившиеся вдоль обочины огромные сосны, их ветки порой нависали над дорогой, образуя сумрачный туннель. Кэти сидела, сложив руки на коленях; через милю или две включила радио, минутку послушала и выключила. То ли озабоченность, то ли нервозность, то ли что-то посередине. Если в пути они и разговаривали, он совершенно этого не запомнил.
За две мили до поселка лес становился реже, сменяясь кустарником и карликовыми соснами. Дорога делала последний крутой поворот и устремлялась вдоль берега прямо на запад к поселку Энгл-Инлет. Как почтовая карточка с луны, подумал Уэйд. Они проехали бензоколонку Пирсона, маленькую белую школу и несколько унылых домов с облупившейся краской. На ступеньках почты притаилась чья-то кошка.
Уэйд остановил машину и зашел узнать, нет ли им чего-нибудь. Финансовый отчет от бухгалтера, письмо от сестры Кэти из Миннеаполиса.
Они перешли улицу, купили продукты, аспирин, спиртное и мазь для загара, потом сели выпить кофе у маленькой стойки в «мини-марте» Арндаля. Вращающиеся часы с рекламой кока-колы показывали 5.12. До исчезновения Кэти оставалось девятнадцать часов – почти ровно, – но теперь, когда она читала письмо сестры, ее глаза казались спокойными. Дойдя до какого-то места, она фыркнула и откинула назад голову.
– Ох боже ты мой, – простонала она, потом хихикнула, сложила письмо и сказала: – Опять двадцать пять
– Что?
– Патти. Вот у кого беда не приходит одна – два дружка сразу. Вечная жонглерша.
Уэйд кивнул, глядя в стойку:
– Везет Патти. Власти-то сколько.
Опять эта дрожь в крови; от дощатого пола в «мини-марте» несло рыбой и опилками. У двери непрерывно булькал алюминиевый бачок с мелкой рыбешкой для наживки.
– Власть – вещь хорошая, – сказала Кэти, – но что до мужчин, ей пора останавливаться. Странно, как они всегда парами идут – у Патти, в смысле. Будто змеи, или политики, или я не знаю кто. – Она взметнула брови. – Я же пошутила.
